Значение творческого
наследия а.Ф. Кони для развития русского судебного красноречия.
По своему творчеству А.Ф. Кони приближается к Геродоту, отцу истории,
который описал не столько фактические события жизни современников (их мы можем
узнать из документов), сколько то, о чем говорили люди в его время. Этим, а
также особой точностью в описаниях (приобретенной, видимо, в связи с работой
судебного следователя) и ценны для нас произведения Кони. Но его книги
актуальны и с точки зрения практики - ведь многие положения уголовного
процесса, вводимые сейчас в жизнь во времена работы Анатолия Федоровича,
действовали, применялись и изучались.
Судебные речи А. Ф. Кони всегда отличались высоким психологическим
интересом, развивавшимся на почве всестороннего изучения индивидуальных
обстоятельств каждого данного случая. С особенной старательностью
останавливался он на выяснении характера обвиняемого, и, только дав ясное
представление о том, «кто этот человек», переходил к дальнейшему изысканию
внутренней стороны совершенного преступления. Характер человека служил для него
предметом наблюдений не со стороны внешних только образовавшихся в нём
наслоений, но также со стороны тех особых психологических элементов, из которых
слагается «я» человека. Установив последние, он выяснял, затем, какое влияние
могли оказать они на зарождение осуществившейся в преступлении воли, причём
тщательно отмечал меру участия благоприятных или неблагоприятных условий жизни
данного лица. В житейской обстановке деятеля находил он «лучший материал для
верного суждения о деле», так как «краски, которые накладывает сама жизнь,
всегда верны и не стираются никогда». Судебные речи Кони вполне подтверждают
верность замечания Тэна, сделанного им при оценке труда Тита Ливия, что
несколькими живыми штрихами очерченный портрет в состоянии более содействовать
уразумению личности, нежели целые написанные о ней диссертации. Под
анатомическим ножом Кони раскрывали тайну своей организации самые разнообразные
типы людей, а также разновидности одного и того же типа. Таковы, напр., типы
Солодовникова, Седкова, княгини Щербатовой, а также люди с дефектами воли, как
Чихачев, умевший «всего желать» и ничего не умевший «хотеть», или Никитин,
«который все оценивает умом, а сердце и совесть стоят позади в большом
отдалении».
Выдвигая основные элементы личности на первый план и находя в них источник
к уразумению исследуемого преступления, Кони из-за них не забывал не только
элементов относительно второстепенных, но даже фактов, по-видимому, мало
относящихся к делу; он полагал, что «по каждому уголовному делу возникают около
настоящих, первичных его обстоятельств побочные обстоятельства, которыми иногда
заслоняются простые и ясные его очертания», и которые он, как носитель
обвинительной власти, считал себя обязанными отстранять, в качестве лишней
коры, наслоившейся на деле. Очищенные от случайных и посторонних придатков,
психологические элементы находили в лице К. тонкого ценителя, пониманию
которого доступны все мельчайшие оттенки мысли и чувства.
Сила его ораторского искусства выражалась не в изображении только статики,
но и динамики психических сил человека; он показывал не только то, что есть, но
и то, как образовалось существующее. В этом заключается одна из самых сильных и
достойных внимания сторон его таланта. Психологические этюды, например,
трагической истории отношений супругов Емельяновых с Аграфеной Суриковой,
заключившихся смертью Лукерьи Емельяновой, или история отношений лиц,
обвинявшихся в подделке акций Тамбовско-Козловской железной дороги,
представляют высокий интерес. Только выяснив сущность человека и показав, как
образовалась она и как реагировала на сложившуюся житейскую обстановку,
раскрывал он «мотивы преступления» и искал в них оснований, как для заключения
о действительности преступления, так и для определения свойств его.
Мотивы преступления, как признак, свидетельствующий о внутреннем душевном
состоянии лица, получали в глазах его особое значение, тем более, что он
заботился всегда не только об установке юридической ответственности
привлеченных на скамью подсудимых лиц, но и о согласном со справедливостью
распределении нравственной между ними ответственности. Соответственно
содержанию, и форма речей К. отмечена чертами, свидетельствующими о выдающемся
его ораторском таланте: его речи всегда просты и чужды риторических украшений.
Его слово оправдывает верность изречения Паскаля, что истинное красноречие
смеется над красноречием как искусством, развивающимся по правилам риторики. В
его речах нет фраз, которым Гораций дал характерное название «губных фраз». Он
не следует приемам древних ораторов, стремившихся влиять на судью посредством лести,
запугивания и вообще возбуждения страстей — и тем не менее он в редкой степени
обладает способностью, отличавшей лучших представителей античного красноречия:
он умеет в своём слове увеличивать объём вещей, не извращая отношения, в
котором они находились к действительности. «Восстановление извращенной
уголовной перспективы» составляет предмет его постоянных забот.
Отношение его к подсудимым и вообще к участвующим в процессе лицам было
истинно гуманное. Злоба и ожесточение, легко овладевающие сердцем человека,
долго оперирующего над патологическими явлениями душевной жизни, ему чужды.
Умеренность его была, однако, далека от слабости и не исключала применения
едкой иронии и суровой оценки, которые едва ли в состоянии бывали забыть лица,
их вызвавшие. Выражавшееся в его словах и приемах чувство меры находит свое
объяснение в том, что в нём, по справедливому замечанию К. К. Арсеньева, дар
психологического анализа соединен с темпераментом художника. В общем можно
сказать, что К. не столько увлекал, сколько овладевал теми лицами, к которым
обращалась его речь, изобиловавшая образами, сравнениями, обобщениями и меткими
замечаниями, придававшими ей жизнь и красоту.
